Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]
Желающих по-прежнему не было. В такие сказки здесь никто уже не верил. Тем более что ветераны узнали Визе. Они знали, что он уже не раз приезжал за людьми. Никто из них не вернулся.
— Вам, наверное, некуда девать жратву? — рявкнул Вебер. — Этому горю легко помочь. Шесть человек — выйти из строя. Да поживей!
В секции В какой-то скелет вывалился из строя и замер на месте, покачиваясь на ветру.
— Вот и хорошо, — одобрительно сказал Визе, придирчиво оглядывая его со всех сторон. — Мы уж вас поставим на ноги.
За первым последовал еще один. И еще. Все трое попали сюда недавно.
— А ну живее! Еще трое! — кричал Вебер, который уже начинал терять терпение. Эту выдумку с добровольцами он рассматривал как плод дурного настроения или похмельного синдрома Нойбауера. Приказ из канцелярии — и шесть человек тут как тут. Точка!
— Я лично гарантирую вам хорошее питание, друзья мои! — уговаривал Визе. Уголки его губ подрагивали. — Мясо, какао, бульон!
— Господин капитан, — перебил его Вебер. — Этот сброд не понимает, когда с ними так говорят.
— Мясо!.. — как загипнотизированный, повторил стоявший рядом с 509-м скелет Вася.
— Конечно, дорогой вы мой! — живо повернулся к нему Визе. — Ежедневно. Каждый день мясо.
Вася принялся жевать. 509-й предостерегающе толкнул его локтем. Это движение почти невозможно было заметить. Однако Вебер заметил его.
— Ах ты скотина! — Он ударил его ногой в живот. Удар был не очень сильный. Это было, как считал Вебер, не наказание, а предостережение. Но 509-й упал.
— Встать, симулянт!
— Ну что вы, зачем же так, — бормотал Визе, удерживая Вебера, — мне они нужны целыми.
Он склонился над 509-м и ощупал его. Вскоре 509-й открыл глаза. Он не смотрел на Визе. Он смотрел на Вебера.
Визе выпрямился:
— Вам необходимо в госпиталь, друг мой. Мы позаботимся о вас.
— У меня все в порядке, — выдохнул 509-й и с трудом поднялся на ноги.
Визе улыбнулся:
— Я врач, мне виднее. — Он повернулся к Веберу. — Так, это еще двое. Нужен еще один. Помоложе. — Он указал на Бухера, тоже стоявшего рядом с 509-м. — Может быть, этот?
— Марш! Вперед!
Бухер встал рядом с 509-м и остальными. Вебер тем временем заметил через образовавшийся в строю пробел чешского мальчика Карела.
— А вот еще один дохляк. Хотите его в придачу?
— Благодарю вас. Мне нужны взрослые. Этих шестерых вполне достаточно. Очень вам признателен.
— Хорошо. А вы — через пятнадцать минут доложите в канцелярии о прибытии. Староста блока! Переписать номера! И не забудьте умыться, грязные свиньи!
Они стояли, словно пораженные молнией. Никто не произнес ни слова. Они знали, что все это означает. Один лишь Вася улыбался. От голода у него помутился разум, и он все принял за чистую монету. Трое новеньких неподвижно стояли, тупо уставившись в пустоту; они покорно исполнили бы любой приказ, даже если бы от них потребовали броситься на колючую проволоку, заряженную электричеством. Агасфер лежал на земле и стонал. Хандке обработал его своей дубинкой, как только Вебер и Визе ушли.
— Йозеф! — позвал кто-то слабым голосом со стороны женского лагеря.
Бухер не шелохнулся. Бергер толкнул его:
— Это Рут Холланд.
Женский лагерь располагался слева от Малого лагеря и был отделен от него двумя рядами незаряженной колючей проволоки. Он состоял из двух небольших бараков, построенных уже во время войны, когда опять начались массовые аресты. До этого женщин в лагере не было. Два года назад Бухер работал там около месяца столяром. Тогда он и познакомился с Рут Холланд. Изредка им удавалось украдкой поговорить друг с другом несколько минут. Потом Бухера перевели в другую команду. Они увиделись снова лишь после того, как он попал в Малый лагерь. Иногда, ночью или в туман, они шепотом переговаривались через проволоку.
Рут Холланд стояла за забором, отделявшим оба лагеря друг от друга. Ветер трепал подол ее полосатого халата и хлестал им по ее тонким ногам.
— Йозеф! — еще раз позвала она.
Бухер поднял голову.
— Отойди от проволоки. Тебя увидят!
— Я все слышала. Не делай этого!
— Отойди от проволоки, Рут. Часовой будет стрелять.
Она покачала головой. Ее коротко подстриженные волосы были совершенно седыми.
— Почему именно ты? Останься здесь! Не ходи! Останься, Йозеф!
Бухер беспомощно посмотрел на 509-го.
— Мы вернемся, — ответил тот за него.
— Он не вернется. Я знаю. И ты тоже знаешь. — Она впилась пальцами в проволоку. — Никто никогда не возвращается.
— Иди обратно, Рут. — Бухер покосился на пулеметные вышки. — Здесь стоять опасно.
— Он не вернется! Вы все это знаете!
509-й не отвечал. Отвечать было нечего. Он словно заполнился пустотой. Все чувства покинули его. Он ничего не чувствовал — ни по отношению к другим, ни по отношению к себе самому. Все было кончено, он знал это. Знал, но не чувствовал. Он чувствовал только, что ничего не чувствует.
— Он не вернется, — еще раз повторила Рут Холланд. — Пусть он останется.
Бухер не отрываясь смотрел в землю. Он был слишком оглушен случившимся, чтобы слышать ее слова.
— Пусть он останется, — твердила Рут Холланд. Это было похоже на заклинания. Монотонные, без эмоций. Это было уже за пределами всех эмоций.
— Пусть пойдет кто-нибудь другой. Он молод. Пусть вместо него пошлют кого-нибудь другого…
Никто не отвечал. Все понимали, что Бухеру придется идти, Хандке переписал их номера. Да и кто захотел бы пойти вместо него?
Они стояли и смотрели друг на друга. Те, кто должен был уйти, и те, кто оставался. Они смотрели друг на друга. Если бы вдруг сверкнула молния и сразила Бухера и 509-го, это было бы не так мучительно. Невыносимой для них была та безмолвная ложь, которую они читали в глазах друг у друга: «почему я? именно я?» — у одних и «слава Богу, не я! не я!» — у других.
Агасфер медленно поднялся с земли, постоял несколько мгновений, устремив невидящий взгляд в землю, потом, словно опомнившись, забормотал что-то себе под нос.
Бергер повернулся к нему.
— Это я виноват, — всхлипнул вдруг старик. — Я… моя борода… из-за нее он подошел к нам! Если бы не борода, ничего бы не было… Ой-ёй-ёй!..
Он ухватился обеими руками за бороду и стал трепать ее из стороны в сторону. Лицо его заливали слезы. Он был слишком слаб, чтобы вырвать волосы. Сидя на земле, он беспомощно теребил свою бороду, и голова его болталась, как у куклы.
— Ступай в барак! — резко сказал Бергер.
Агасфер уставился на него. Потом бросился ничком на землю и завыл.
— Нам пора, — произнес 509-й.
— А где коронка? — спросил Лебенталь.
509-й сунул руку в карман и протянул ее Лебенталю:
— Держи.
Лебенталь взял ее. Его трясло.
— Вот он, твой Бог! — пролепетал он и махнул рукой в сторону города и сгоревшей церкви. — Вот они, твои знаки! Твои огненные столбы!..
509-й еще раз полез в карман. Доставая коронку, он наткнулся на кусок хлеба. Выходит, он напрасно терпел всю ночь и все утро. Он протянул хлеб Лебенталю.
— Ешь сам! — в бессильной ярости ответил Лебенталь. — Он твой.
— Мне он уже не поможет.
Какой-то мусульманин заметил хлеб. С широко раскрытым ртом он проворно подковылял к 509-му, уцепился ему за руку и попробовал выхватить хлеб зубами. Тот оттолкнул его и сунул хлеб в руку Карела, который все это время молча стоял рядом с ним. Мусульманин потянулся к Карелу. Тот невозмутимо пнул его точно в берцовую кость. Мусульманин зашатался, и его тут же оттолкнули в сторону.
Карел посмотрел на 509-го.
— Вас куда — в газовую камеру? — спросил он деловито.
— Здесь нет газовых камер, Карел. Пора бы тебе уже это запомнить, — сердито объяснил Бергер.
— В Биркенау нам говорили то же самое. Если они вам дадут полотенца и скажут, что нужно помыться, значит — газ.
Бергер оттеснил его в сторону:
— Иди и ешь свой хлеб, пока никто не отобрал.
— Не отберут! — Карел запихал хлеб в рот. Он спросил просто так, без всякого злого умысла — так обычно спрашивают приятеля, куда тот держит путь. Он вырос в концентрационных лагерях и не знал ничего другого.
— Пошли, — сказал 509-й.
Рут Холланд заплакала. Пальцы ее, впившиеся в проволоку, были похожи на птичьи когти. Она стонала, обнажив зубы. Слез у нее не было.
— Пошли, — повторил 509-й. Он еще раз скользнул взглядом по лицам остающихся. Большинство уже равнодушно расползлось по своим нарам. Только ветераны и еще несколько человек стояли с ними.
Ему вдруг показалось, что он не сказал еще что-то страшно важное. Что-то, от чего все зависит. Он отчаянно, изо всех сил, старался оформить это что-то в мысли и слова, но у него ничего не получалось.
— Не забывайте это, — просто сказал он, наконец.
Никто не ответил. Он видел, что они забудут. Они слишком часто видели такое. Бухер бы, может быть, не забыл, он был еще молод. Но он уходил вместе с ним.
